Почему так получается, что люди оказываются в угольном кольце? Корреспондент «АиФ – Кузбасс» поговорил о будущем угледобычи в Кузбассе с доктором технических наук Валерием ФЕДОРИНЫМ, заведующим лабораторией эффективных технологий разработки угольных месторождений.
Предел достигнут?
Павел Казаков, «АиФ – Кузбасс»: Валерий Александрович, за несколько десятилетий угледобыча в Кузбассе совершила гигантский скачок и выросла в 2,5 раза. Какими темпами она будет развиваться дальше?
| Валерий Федорин |
Валерий Федорин: Сегодня горняки области добывают 227 млн тонн каменного угля в год. В последние десятилетия темпы роста угледобычи и правда были высокими. Ещё в 1994 годы мы добывали всего 93 млн тонн. Но сегодня мы считаем, что к 2030 году угольщики будут добывать около 260 млн тонн топлива. И это тот самый рубеж, который нельзя преодолевать, чтобы всё было сбалансировано и безопасно.
У нас в области имеется 25 геолого-экономических районов. Угольщики более-менее осваивают 13-14 из них. Прирост добычи угля в Кузбассе сейчас идёт за счёт открытых горных работ (на разрезах теперь добывают около 70% угля, хотя 10-15 лет назад они давали лишь 50% топлива).
Стоит отметить, что наши экологи следят за ситуацией. Институт экологии человека по заказу ООН делал работу об экологической ситуации в угледобывающих районах. Благодаря их работе, мы видим состояние почвы, воды, воздуха, биоразнообразие в тех местах, где хотят добывать уголь, где его добывают.
– Но мониторинг не спасает нас от лунных ландшафтов…
– А чтобы их не было, нужен жёсткий надзор, общественный контроль и чёткий план восстановления нарушенных земель.
Тут можно привести в пример Австралию. Там, прежде чем дать лицензию на выемку угля, делают аэрофотосъёмку местности и предъявляют соискателю лицензии требование, чтобы он по окончании работ привёл весь участок в исходное состояние: восстановил реку, если она там была, плодородный слой, ландшафт.
– Вероятно, это влияет на экономику каждого предприятия. Рекультивация – занятие не из дешёвых.
– Свои требования к угольщикам есть по всему миру. Ты ведь должен думать не только о деньгах, но и о том, где ты живёшь, где работаешь, как твоя работа сказывается на экологии региона. И можно лишь посетовать, что у нас другие условия и наши угольщики действительно не располагают теми возможностями, которые имеют австралийцы. Если наш уголь нужно не только добыть, но и провезти 4 тыс. км до порта (а перевозка нашего угля дороже себестоимости его добычи), то в Австралии уголь добывают практически на побережье – в 20-30 км от океана. И то, что мы тратим на транспортировку угля, они могут вкладывать в рекультивацию, в экологические мероприятия. В связи с этим стоит отметить одну российскую тенденцию – добыча угля в нашей стране постепенно смещается на восток.
Угадай, когда бежать?
– Глядя на фотографии Кузбасса, сделанные из космоса, трудно понять логику распределения угледобывающих предприятий. Есть какая-либо система? Можно угадать, где будут копать уголь в ближайшие десятилетия, и заранее оттуда уехать?
– Системы нет никакой. Получение лицензий на разработку недр носит заявительный характер. Представители предприятия просто выбирают участок и подают на него заявку. Угадать, где будет следующий разрез, на годы вперёд невозможно. Есть перспективные участки. Например, на правом берегу Томи Терсинское месторождение. Там строят шахту «Увальную».
– Но, наверное, есть технологии, способные снизить воздействие угольщиков на окружающую среду, на качество жизни в окрестных сёлах?
– Подземный способ добычи угля – щадящая для природы технология. Ты вырыл шахту, вынул угольный пласт, но сверху плодородный слой почвы не нарушен. Открытые горные работы должны иметь ограничение, свой предел, за которым уже нужно использовать другие технологии. Например, есть безлюдная технология «Хай Волл» – выемка угля с борта разреза. Комплекс ставят к борту разреза, он выбуривает пласт угля площадью четыре на четыре метра и на 200 (до 500) метров в глубину. Вынимает уголь, сразу отгружает и переходит на следующий участок. Впервые её испытали у нас на разрезе «Распадском». В 2002 году за границей работало уже 150 комплексов, а у нас один. Но на «Распадском» комплекс не прижился, потому что кровля расслаивалась и осыпалась. А вот на «Барзасском» разрезе такой комплекс пошёл бы. Там пятиметровый неразрушаемый монолит! Сейчас этот комплекс работает на «Талдинском» разрезе.
– Почему?
– У нас с одной стороны горы, с другой горы. И образование угольных пластов по времени здесь было другое, тектонические условия другие. В итоге мы имеем свиты пластов. И если ты один пласт выбираешь, то второй нарушил. Газ идёт, обрушения, вода. На одну тонну добытого угля мы теряем три тонны угля в недрах. Угольные пласты у нас уходят вглубь под крутым углом. Например, «Бачатский» у нас самый глубокий разрез. Он уже 300 метров в губину. И речи быть не может, чтобы на его месте восстановить прежний ландшафт. Такую глубокую яму площадью 3 на 10 км уже не засыпать. Никакая экономика не выдержит такой нагрузки.
Кто нас трясёт?
– Что же делать с землёй? Наверняка у нас есть и брошенные разрезы и шахты, рекультивацией земель на которых никто не занимается.
– Если недропользователь бросает свой участок (такие случаи были, но не в Кузбассе), то его лишают лицензии. Однако вопрос рекультивации эта мера никак не решает. За чьи деньги приводить территорию в порядок? Есть предложение, и губернатор, насколько известно, поддерживает эту идею, создать рекультивационный фонд. Он аккумулировал бы средства, на которые позже можно было бы приводить в порядок участки недропользования. Возможно, он позволил бы решить и проблемы консервации шахт. Сейчас ведь их просто затапливают. В Кемерове затопили, например, шахту «Ягуновскую». И теперь вода стоит под самым железнодорожным вокзалом. В Руре, в западной Германии шахты стоят на сухой консервации. Из них откачивают воду, потому что это дешевле, чем решать потом возникающие с ней проблемы. Но пока нет фонда, нет и денег на такие меры.
– А сколько угля мы уже добыли? Где он кончается?
– Запасы каменного кузбасского угля приблизительно оцениваются в 52 млрд тонн. В начале 80-х годов прошлого века они оценивались примерно в 68 млрд тонн. Есть ещё на территории области мощные пласты бурого угля Канско-Ачинского бассейна – около 90 млрд тонн.
Аман Тулеев говорит, что угля нам хватит на 500 лет. И я с ним согласен. По крайней мере, до 2040 года планируется рост добычи угля в мире. И сейчас мир добывает 7 млрд тонн угля в год.
Но у нас с каждым годом добыча угля будет всё сложнее. Программного освоения месторождений у нас так и не зародилось. Системы распределения участков нет. Каждый берёт то, что считает пожирнее. И неясно, что нужно стране. Ведь Россия потребляет 90 млн тонн угля в год, а мы добываем 227. Львиная доля угля отправляется на экспорт. Мы сейчас торгуем тем, что могло бы нам очень пригодиться потом. Ведь сейчас началась разработка месторождений, которые были стратегическими, на случай войны.
– А отработанных участков у нас много?
– Самый значимый из таких – Прокопьевск. Добывать уголь там уже невозможно. Под городом огромные залежи, но доступа к ним человечество пока не имеет. Пласты очень круто уходят вниз. А на определённой глубине уголь становится уже очень дорогим. Его просто никто не купит.
– Не грозит ли рост угледобычи новыми землетрясениями, подобными беловскому?
– До сих пор точно неизвестно, было ли то землетрясение спровоцировано угольщиками.
И ещё есть вопрос: хорошо или плохо, что эти землетрясения у нас происходят? Сейсмологи давно ждут в Кузбассе большое землетрясение, а его не происходит, потому что земля периодически разряжается. Мы ежегодно взрываем 40 тыс. тонн взрывчатки и влияем на сейсмику. Если бы не было взрывов, накопившееся в земной коре напряжение, могло бы спровоцировать куда более сильное землетрясение, чем было.
В 80-е годы прошлого века мы ездили в Польшу на шахты, в районы, где у них были землетрясения. Шахты у них глубокие, до 600 метров. И поляки тоже связывали подземную добычу с сейсмикой. Пытались анализировать, как именно буровзрывные работы влияют на частоту землетрясений. За 25 лет выяснили, что шахта не является катализатором землетрясения.